Отрывки почти написанной книги...
Когда я познакомился с телевизором, моя детская задница провисла между двух кресел, которые мама сдвинула, чтобы я мог ощутить, что сплю в нормальной кровати. Гости, при погашенном свете, смотрели телевизор. Я выглядывал, как из окопа, из-за спинки «кровати», на квадратное белое пятно, вытягивая ноги в шерстяных носках. Кресло предательски отъезжало, и моя задница, обтянутая простыней, провисала.
С тех пор я не люблю настойчиво погашенный свет, тонкие ножки телевизора семидесятых, бедность и быстро растущих детей. Интересно, что они так увлеченно смотрели тогда, если я их не запомнил? Наверное, они уже все умерли.
Когда я познакомился со своей мамой, не помню. Все надежды на запахи. На запахи, которые определяют состояние детства – рыбий жир на подоконнике, мамина одежда на спинке продавленного стула, собственные какашки в луже унитаза, мандариновый Новый год как рай, яблоки в портфеле. Все это мама, она еще жива.
Когда я познакомился с братом, я точно помню. Мне просто сказали, что у меня есть старший брат, который плохо учится. В клешах, с роскошной самодельной бляхой над ширинкой, он перепрыгивал через забор детского садика, чтобы забрать меня, позже всех, домой.
Его ладонь была больше моей, я им гордился. Мне было плевать, как он учится.
Когда я познакомился с маминым приятелем, у него плохо пахло изо рта. Они познакомились в санатории, на юге, на танцульках. Кстати, у моей мамы тогда тоже плохо пахло изо рта. Теперь мне понятно, что они нашли друг в друге – комплексы, которыми в будущем невозможно будет попрекнуть настоящее. Тем не менее, они расстались – мы с братом были быстрорастущие дети. А он был уже старенький – лет сорок.
Когда я познакомился со своей первой и последней собакой, было холодно, и мой брат прятался дома, чтобы не видеть, как мы с мамой ее покупаем. То ли действительно было холодно, то ли он уже тогда стал взрослым и ему хватало моих не спущенных в унитазе какашек, только при покупке он отсутствовал. Сказали, что собака – будущая колли. Будущая колли умерла, не дожив до колли. Она умерла, когда я был в пионерском лагере.
Приближалась покупка хомяка, все нормально.
Когда я познакомился со смертью дедушки, мне очень понравился автобус, который нас, родственников, туда-сюда перевозил. Особенно, когда деда закапывали в землю. Автобус пустовал, водитель разминал ноги перед капотом. А мы, многочисленные дети, выдирали друг у друга пустующий, мертвый руль, забирались на водительское кресло, отталкивая друг друга – счастливые и живые. Мы хотели быть водителями автобуса.
Дед, насколько я знаю, был неплохой мужик. То ли охотник, то ли еще кто-то.
Когда я познакомился с бабушкой, не буду говорить. Мы просто ее недавно похоронили.
Когда я познакомился с конфетами, как таковыми, я стоял за закрытой дверью. Мама выставила меня за нее на лестницу, потому что я хотел съесть все конфеты один. Пакет с конфетами вел себя тихо, не шуршал. Я аккуратно положил его около ног. Он был похож на мою собаку, будущую колли. И мы смотрели, смотрели на дверь.
С тех пор я не люблю конфеты как таковые.
Когда я познакомился со своей храбростью, мне было шесть лет. Брата остановили на улице, наверное, хулиганы. А может, у этих людей были родители алкоголики. Не знаю. Они схватили брата за капюшон куртки, притянули к себе и попросили денег. Мы шли в кино, и я тогда был маленького роста. Я не знал, что защищаю старшего брата. Зубами вцепился в чужую, пахнувшую почему-то краской, как стены в нашем детском садике, руку. И зарычал. Я рычал и после того, когда меня отодрали, при помощи брата, от этой руки. И по дороге домой. Дома. Я тогда еще не знал, что когда-нибудь моя собака умрет.
С тех я очень бережно отношусь к тому, какое кино мне следует смотреть.
Когда я узнал, что моя мама не любит яблоки, новую одежду и мандарины, я познакомился с бедностью. В принципе, она была не так плоха, так как нам с братом доставалось все лучшее. Вернее, то, что казалось нам лучшим.
Ничего не изменилось с тех пор. Я, сука, так и смог сделать свою мать богачкой. Просто теперь она научилась не любить что-то другое.
Когда я познакомился со своей первой и не последней девушкой, мне было десять. Мы сидели на желтой, знойной траве, в трескотне кузнечиков, в счастье безделья летних каникул. И я ее поцеловал. В такую резиновую, горячую щеку. А до этого подрался с кем-то из деревенских и у меня была разбита губа. Вот, собственно, и все. Как фотография с того света – она смеется, кровавое пятнышко на щеке скачет, и я уже знаю, когда тебя любят, а когда нет.
Я как-то сразу не мог определить, что для меня важное в жизни. (По-моему, до сих пор). Когда я познакомился со спортивной гимнастикой, то сразу определил, что буду ее прогуливать. Желание дышать свежим воздухом мне, как раз и привил тренер по гимнастике. Здоровый жилистый мужчина с квадратными ягодицами делал моему телу, рахитичному, в стареньких трусах, спереди на которых предательски темнело трусливое пятнышко, больно. «На хрена мне все это?» - думал я, болтаясь на турнике и боясь высоты. Или, вернее, я думал: «Мама, забери меня, что они со мной делают, я буду, в отличие от брата, хорошо учиться, буду лучше художником, буду художником…».
На сегодняшний день у брата два высших образования, у меня ни одного. Я так с этим турником и иду по жизни. Все мое образование.
Когда я познакомился с собственным, нормальным враньем, я ехал в автобусе с Васильевского острова из гостей. Верней, в этих гостях, у моего двоюродного брата, я был всего два шага по коридору. Предварительно позвонила мама и сказала, что ее сын - врун, получил двойку, но не сказал об этом, так как очень хотел в гости. Меня лихо развернули и отправили обратно. Помниться, я даже успел снять шапку и прикоснуться к шнурку на ботинке.
До сих пор не знаю, кого мне было больше жалко тогда. Наверное, себя, одиннадцатилетнего.
В одиннадцать лет я познакомился с прокуренным Дедом Морозом. Он сидел перед братом на стуле, приспустив желтую бороду на резинке под подбородок, чтобы было удобнее разговаривать. Так как у нас отец погиб, он советовал брату поступать в военное училище. Дескать, всегда прокормишь семью, офицер в доме, кормилец… Брат краснел, взрослел, пытался вслушаться.
Вообще-то, Дед Мороз приходил ко мне. Я сидел, по-взрослому закинув ногу на ногу, и ждал, когда он начнет меня поздравлять.
И вдруг мне показалось, что за окном - весна и прокуренный мужчина ошибся дверью, перепутал время. Что он смешон и страшен одновременно. И хочет забрать куда-то моего брата.
Вот тогда я и понял по-настоящему – Дед Мороз существует. Подобно мифическому хулигану на темной улице, которым пугают расшалившихся детей и у которого руки пахнут краской и табаком. Неожиданно подойдет и либо подарит тебе твою храбрость, либо снимет обручальное кольцо, предварительно сломав тебе нос.
Я люблю лето.
Когда я познакомился со своей не первой и не последней девушкой, я ничего не имел против этой влюбленности. Мы сидели за одной партой. У нее были округлые колени, всегда сделанное домашнее задание и была она троечницей. Почему она была троечницей, я понял немного позже. Почему я был влюблен – понятно, я собирался стать художником. И как-то она говорит.
- Слушай, ты можешь ответить мне на один вопрос? – и опустила глаза.
У меня даже мизинец завибрировал от предвкушения радостного страха.
- Но только на один, - мне тогда еще нравились усталые, немногословные ковбои.
Она подняла глаза и спросила:
- Что попадает в пятку, а ударяет в нос?
Потом она вышла замуж за кого-то уголовника, который с переменным успехом иногда появлялся у нее дома. Ее одиннадцатилетний сын шептал мне на ухо, после того, как я смастерил им дома турник: «Выходи за мою маму замуж…. Ой, женись».
Учиться на тройки – это не наличие ленивых мозгов. Это отсутствие вкуса и ошибочное представление о том, что будущее – это приближение вечера.
Я до сих пор этого не знаю и делаю те же ошибки.
Когда я познакомился со своей первой, нормальной зимней шапкой, была зима. Я лежал и делал вид, что сплю. Будто мне неинтересно. А ждали мы, когда в дверь позвонит какая-то бабка, которая «уступит» нам подешевле черную китайскую ушанку. Бабка приперлась чуть ли не ночью, когда я действительно спал. Разбуженный, я не успел обрадоваться ее приходу – шапка была мала. Да и бабка была какой-то маленькой, с вороватыми глазами. Смутило меня вот что – я понял, что эта шапка – то же с вороватыми глазами. Как черный цыган. И как маленький черный цыган хочет обмануть не меня, а мою мать. Своей блестящей нищетой, чужими вещами.
Я отказался, мать облегченно выдохнула бабку на лестницу.
Наверное, она поняла, что у меня есть вкус. А вот обрадовалась ли она?
Я познакомился с отсутствием собственного «я», когда играл во дворе в нападении. Каменный футбольный мяч, отбитый вратарем, попал мне в лицо и моего «я» не стало. Запоздавшая мысль о том, что я здесь делаю, не оказалась главной. Потом мое трусливо-спокойное дыхание подсказало: «Буду художником». Подбодрило и то, что эти дворовые дураки и дальше продолжали играть, выкрикивая что-то, чего я уже не слышал. И не услышу.
Я не услышу больше чужого собственного «я», которое будет напирать на то, что мое собственное «я» не много что значит в этой жизни.
Как всегда, я ошибался. Потому что я познакомился с армией.
Об этом знакомстве мне вообще не хочется писать. Может быть потом.
Когда я познакомился с тем, что называется словами, я понял, как мало они значат в моей жизни. Я имею в виду именно значимость, а не стоимость сказанных или подуманных слов. Бывает – ты сказал, произнес, ляпнул, высказал, ответил, засмеялся словами, ругнулся, подумал… . Цена – как на рынке. Например, можно купить перекошенную семью, добрый и строгий взгляд будущего друга, примитивный дешевый секс, прощение, все на свете, строчки, можно поторговаться.
Рыбий жир на подоконнике не купишь. Это не все на свете. С подоконником он не продается. Все надежды на запахи.
И на молчание. Я возлагаю на него большие надежды. Молчание – это круто. Круче всех молчат влюбленные. В этом нет ничего грустного. Они все понимают. И не хрена не ценят. Молчат и ждут прикосновений.
Когда я прикоснулся к своей любимой девушке, взял в кулак ее смешную косичку, то понял, что ее волосы – живое существо. Мы сидели на желтой, знойной траве, в счастье безделья летних каникул. Я пообещал себе помнить ее всю жизнь. Я сдержал свое слово.
- Блядь!
- Ну, ну, ну…
- Блядь! Блядь! Блядь!
- Ты просто перебрал, блин… Мат какой-то…
- Да нормальный мат!
- Да я знаю, блядь, что он нормальный! Только вот сейчас ты сидишь и вместо того, чтобы все нормально объяснить, гонишь свое настроение, которое мне не то, чтобы по барабану, а просто я устал от этого недосказанного говна, которое ты здесь мне рисуешь!
- Да нормальный мат…
- Именно рисуешь, как долбанный художник, который двух слов связать не может!
- А причем здесь художник?!
- Да не причем! Это я просто так сказал!
- Выбирай выражения… Выбирай…
- Ну, ты достал, не знаю… Сколько там всего?
- Четыре с половиной.
- Четыре с половиной?
- Четыре.
- Сколько нам?
- Блядь…
- Штука.
- Да, все нормально.
- У тебя всегда все нормально…
- Вот объясни мне. Объясни. Тебе. Тебе нужно только посидеть в машине. Только посидеть в машине! Если мало ли что, просто посидеть в машине! Объясни тогда…
- Что объяснить.
- Че-го-ты-бо-ишь-ся?
- Не знаю, Миша, все уроды.
- Блин.
- С кем ты сейчас разговариваешь, блин?
Когда я познакомился со своей первой книжкой? Точно не помню. Наверное, это был альбом для рисования – с тяжелыми, сухими листами. Я боялся их. Боялся, что они сразу увидят мое ничтожество, как только я начну что-нибудь выводить на них цветными карандашиками, которые подарила мне соседка по коммунальной квартире. Чего я боялся? Наверное, вторжения в чужую, тяжелую жизнь. Я думал, что это ненаписанная книжка.
Когда я познакомился со своей первой чужой женщиной и с ее чужим ребенком, я, через два года перерезал себе вены. Блин, перед самым Новым годом.
- Блин, блин, блин… Они же стрелять будут.
Этот Новый год был счастливым для меня. Я познакомился с другой женщиной и ее ребенком. Когда я познакомился c ними поближе, было уже поздно – зима превратилась в лето, и я свыкся с тем, что кто-то стирает мои носки, приносит с утра водички после жуткого похмелья и не учит меня жить. Я забыл, что это такое – покупать зубную пасту. Я забыл про плохую, ветренную погоду. Про отсутствие ужина, завтрака и, по-моему, обеда. Я ел, тепло одевался, чистил зубы, умеренно пил, разглагольствовал, пряча собственное творческое бессилие. Меня все устраивало. Вплоть до того, что меня не интересовал день, светлое время суток, я все время находился в ожидании вечера, ночи, когда никто не будет задавать мне вопросов. Когда я буду находиться только рядом с самим собой.
Я ошибался, как обычно.
Как обычно, я думал, что умею писать. Легкий взрыв в башке, который я воспринимал как послание свыше, как дар, как подачку от Бога, контузил меня на какое-то время, пьянил, разрешал драться с незнакомыми людьми, которые причиняли мне зло только фактом своего существования. Но при этом я ел, тепло одевался, разглагольствовал. Блин. В тридцать пять лет, в тридцать пять лет.
И так ничего и не написал. Я не имею в виду газеты, в которых работал. Просто там требовался не взрыв в башке, а взрывы в Чечне в жилых домах, или помутнение в башке, обделенного материнской лаской, сексуального маньяка. Там требовались типа токари шестого разряда – профессионалы, или ремесленники, к которым меня причисляли. При этом ругали за литературщину и словестное блядство в стенах издательства. Я не помнил, как зовут начальство. Я не помнил, кто с кем спит. Да и все, в конце концов, слегка запутались. Единственное, что знали все – кто умеет писать, а кто – нет. Даже я. Поделом.